9 Мая для меня ассоциируется со звоном медалей. Знаете, с тонким таким, очень трогательным звуком. С детства помню, как отмечали этот праздник в нашем селе. Ветеранов у нас было много. И вот рано утром с окраины выходил первый участник войны. Конечно, при полном параде, в кителе или в пиджаке, на котором висели награды в несколько рядов. Он заходил к соседу, и они шли вдвоем. Потом к третьему, и к четвертому, к пятому…
Через полчаса по улице шествовала уже группа боевых товарищей. И звон медалей в утренней тишине разливался торжественной медью. Наш дом стоял в самом центре. Отец даже волновался немного, поправляя пиджак с наградами перед зеркалом. Потом выходил. Мужчины здоровались, обнимали друг друга, поздравляли скупыми простыми словами, и двигались дальше, к месту, где проходил торжественный митинг. Их строй все увеличивался и увеличивался. А я, мальчишка, шел следом. И очень гордился, что мой отец защищал Родину. Сегодня уже почти никого из ветеранов не осталось в нашем селе. Столько лет прошло, а тот мелодичный перезвон все как будто стоит у меня в ушах. И ощущение радости, праздника, особого чувства гордости – все осталось, запомнилось, и каждый год оживает 9 Мая.
На фронт мой отец, Николай Петрович Карамышев, ушел добровольцев в 1943 году в неполные 17 лет, приписав себе год. Сначала его отправили под Красноярск, в учебку. Через полгода он стал младшим сержантом и попал в действующее подразделение. Я часто спрашивал: «Пап, кем ты был на войне?» Он нехотя отвечал – огнеметчиком. «А что такое огнемет? – Ну, сынок, огнемет – это как самовар, емкость такая, которая вешается за плечами, а в руках как бы шланг. И нужно подползти к врагу метров на пятьдесят, а лучше еще ближе. К доту, к дзоту, трубу с огнем направить туда – все горит!» Как горит? Кто горит? Что за струя такая? Отец только отмахивался: «Да отстань ты!»
Вспоминать о войне он не любил. Почти ничего не рассказывал. «Сын, зачем тебе это нужно? – Как зачем? Война – про нее столько книг, столько фильмов!» Да, мне все было интересно. Но отец скупо уточнял, что кино – это кино. А война – это грязь, пот, кровь и работа. Только изредка прорывалось немного. Например, он вспоминал, как наши войска вошли в Восточную Пруссию: «Смотрим – индейки разгуливают, и у каждой на шее бирка цветная! Каждая индейка пронумерована! Вот это «орднунг»! И дома у них, конечно, каменные…»
Зато мне доподлинно известно, как его ранило. Это было при штурме пригорода Кенигсберга, нынешнего Калининграда. Со второго этажа кирпичного здания бил крупнокалиберный пулемет. Бил плотно – голову не поднять, в укрытие не перебраться. Из целого взвода огнеметчиков осталось трое в живых. Патроны кончились. Отец снял с пояса гранату, дернул чеку, при-поднялся, чтобы бросить… «И только я ее кидаю, как в этот момент меня закрутило волчком!» Отцу было тогда восемнадцать. Стоял февраль 1945 года. Кровопролитный бой шел двое суток. Потом вышла делать свое дело «похоронная команда» - они собирали тела, чтобы предать мертвых земле. Медсестра подходила к каждому бойцу и прикладывала ко рту зеркальце. Подошла и к отцу. Зеркальце запотело. Живой!
Окоченевшее и почти бездыханное тело уложили в машину, отправили в госпиталь. В общей сложности отец перенес девять сложнейших операций – у него были перебиты кости. Лечили в Шуе, в Иваново. Молодой парень понимал, что физическим трудом себя уже не прокормит, поэтому в госпиталях проходил курсы бухгалтеров. Каково это – в восемнадцать лет искалечиться?!
Вообще в семье моего отца было пять братьев (вместе с ним) и три сестры. Три брата погибли на войне, один, Виктор, в честь которого меня и назвали, вернулся весь израненный и через два года умер. И вот из сыновей остался только мой отец...